© Михаил Талесников

Ю Б И Л Е Й

            Мне скоро семь десятков лет.
            Подумал, самому не верится -
            я ног еще не кутал в плед,
            хоть мерз, и звонко бьется сердце,
            и руки тянутся к труду,
            пером вооружусь - к бумаге,
            законы поста не блюду,
            умею пригубить и флягу,
            и ем трудом добытый хлеб,
            посыпав прежде солью круто,
            и авторучка не в чехле -
            стихи записывает будто.

            Вот, собственно, автопортрет,
            что мной нескромно нарисован.
            Автомеханик и поэт,
            я сплав из техники и слова -
            у моря, в городе одном,
            что солнцем выгрет и пропитан,
            так было там заведено,
            рождались некогда пииты...

            Там и изваяли меня
            родители и предков гены
            из волн пены и огня -
            материи обыкновенной.
            И нуклеиновых кислот,
            в душе и вертятся спирали -
            их бесконечнейшим числом
            ее наполнить постарались.

            На срок отмерянных мне лет
            отпущено и вдохновенье,
            что изредка порой, нет-нет,
            являет вдруг стихотворенье.
            Порой о молодости - той,
            что голодом давила глухо,
            фразеологией пустой
            кормила впрок, в обрез - макухой.

            И ради карточки на хлеб
            из пятого забрала класса,
            чтобы и мал, и слаб, и слеп,
            в трудящиеся влился массы,
            высотнейшие воздвигать
            над миром коммунизма стройки -
            и в пику классовым врагам,
            и в укороченные сроки.

            О юности, что шла в войне,
            родных отнявшей, близких, милых,
            что безымянных жгла в огне -
            и пепла нет, и нет могил их.
            Войне, шагавшей по земле,
            дна достигавшей океанов,
            мир предававшей боли, мгле,
            с лица земли сметавшей страны.

            В ее разрывах и дыму,
            подобной смерчу круговерти,
            уже и Б-г не знал кому
            судил Он жизни или смерти.
            Как предо мною - вот они,
            друзей поры военной лица,
            и пусть окончены их дни,
            в душе о них молитвам длиться.

            Мне выпала удача жить -
            вполсилы очередь скосила
            обученного лишь служить
            России, верного ей сына.
            Но Русь мне мачехой была,
            а флаг, что над страною реял,
            ярился, пыжился, пылал,
            касался древком мавзолея...

            Не воздвигали пирамид
            в соцстранах, камня было мало -
            подняли мавзолеи вмиг
            и Ленину, потом и Мао.
            Отец народов всех времен -
            ошибка проявилась дальше,
            был после смерти подселен
            к вождю, скончавшемуся раньше.

            О культе съезду доложил
            и доверительно и быстро,
            кто век в генсеках не дожил,
            поскольку был волюнтаристом.
            Ему на смену и пришел
            Тараса Бульбы внук удалый,
            что правил также хорошо
            страной, как и Землею Малой.

            Прозаик, критик и поэт,
            оратор - был всего он прежде
            всегда изысканно одет,
            а с дамами так даже вежлив.
            Нас кремль марксизмом облучал,
            чтобы верны идеям были -
            генсек награды получал,
            и собирал автомобили.

            Окутывал державу мрак,
            уже тонуло все во мраке.
            Мы не курили - жгли табак,
            и пили, длилась жизнь, однако.
            И как ни странно, в годы те,
            средь экономики развалин,
            в закрытости и нищете,
            духовно люди прозревали.
            И как ни горько, в те же дни,
            полз говор по стране неистов,
            что в бедах следует винить
            советским людям сионистов...

            Вот и живу в другой стране,
            что стала родиной на старость.
            Здесь все по сердцу, все по мне -
            жаль, только мало жить осталось.
            Страна надежд, страна мечты,
            она для каждого годится,
            кто может, юбиляр, как ты,
            трудиться в ней, и вновь трудиться.

            Испытываю благодать,
            свой получая чек недельный,
            что толику могу отдать
            свободной, ей - нелегких денег.
            Друзей особый труд найти,
            хоть есть немало эрудитов.
            В наш гневный век к сердцам пути
            круты, извилисты, закрыты.

            Талантов - россыпи в стране,
            здесь смотрят шире - видят дальше,
            но есть и в ней, чтоб жгло больней,
            поборники и лжи, и фальши.
            Людей характеров не счесть,
            изменчива и их натура.
            У истинной культуры есть
            единственная суть - культура.

            Как в жажду алчно воду пьют
            до дна, чтоб капли не осталось,
            так пью свободу, так люблю
            страну, где радость жить досталась.
            Мне семь десятков трудных лет,
            я жизнь не меряю годами -
            стихами, что пробились в свет,
            сквозь времени пласты и дали.

            июль, 1988 г.

И О Р Д А Н

            Нет, это не сон - я напился
            воды из реки Иордан,
            к которой извечно стремился
            народ мой сквозь страны и даль.

            Нисколько она не лучше
            других, что пришлось мне пить.
            Рисунок ее излучин,
            как может у каждой быть.

            Но мы ее волн накатов
            Израильскую суть саму,
            Асадам ли, Арафатам -
            не отдадим никому!

            1973 - 74 г.

М О Й    М А Р Т

Хирургу Тагибегову -
с благодарностью.

            Как, и сам не пойму я это,
            но нередко бывает так:
            чей-то голос услышишь, где-то
            жест какой-то приметишь, знак -
            и далеких воспоминаний
            поднимается вдруг волна,
            и несет она и страдания,
            грусть и радость несет она.

            Стоит ветру завыть в антенне
            над машиной, Ягой завыть -
            тянет память из дней военных
            кровью выкрашенную нить.
            И уже я верчу не "Волги"
            с золотистым оленем руль,
            а на поиск иду за Волхов,
            и эсэсовца в плен беру.

            Там, за просекой, темный ельник
            по колени завяз в снегу,
            и к нему доносится еле-еле
            орудийных разрывов гул.
            А левее его, и справа,
            в маскхалатах немая цепь,
            тех, с которыми мы по праву
            все делили - и смерть, и хлеб.

            Тишина... Хоть ружьем играя,
            как в гражданке, косого бей -
            только мы тишину ту знаем,
            и нисколько не верим ей:
            ведь не зря комполка на карте
            тот особо отметил дот,
            чей в холодном рассвете марта
            вышел взорванным быть черед.

            Где вы, где - из Уфы, Рязани,
            душу ранившие мне вновь,
            смертью ранней своею - Занин,
            Всеволодов и Шадрунов?
            Тишина - и ничто не изменит
            предначертанному здесь быть.
            Воет ветер Ягой в антенне,
            как один он умеет выть.

            Перед боем лихим, который -
            знаешь - будет жесток и лют,
            нам особенно мил и дорог
            снежный, выдуманный уют,
            что так нищенски мал и краток
            потому что - гляди вперед -
            вот уже и пошла атака,
            как прошил его пулемет.

            Миг, и в ярости весь дрожащий,
            смерть выплевывающий, "пэпэша"
            беспощадно врагов разящий,
            фронтовая моя душа -
            так сшибает, да так и косит
            их, явившихся сеять мрак,
            никогда к нам никем не прошенных,
            длинных, гитлеровских вояк,
            оборачивающих спины
            догоняющим взрывам гранат.

            Вот и мой - тот, кто все же вскинул
            встреч мне лающий автомат...
            Ах, давно уже лет за тридцать,
            как влюбленный в шофёрский труд -
            как у нас о том говорится -
            я колесами город тру.
            Но, наверное, я б заплакал,
            как мальчишка несчастным был,
            если б в жизни хоть раз собаку
            ненароком машиной сбил.

            А фашистов хотел бессчетно -
            комразведки - не ас такси -
            в преисподнюю, в пекло к чорту,
            так огнем своим и сносить.
            Нет удачи крупней - сражаться,
            жить в боях - и остаться жить,
            и свой счет ведя, девятнадцать
            в них прицельным огнем уложить.

            Девятнадцатым был то самый,
            встреч мне лающий автомат
            в грудь нацеливший, в душу прямо,
            длинный гитлеровский солдат.
            Как в атаке той залихватской,
            снова остро и горячо,
            будто полнится болью адской
            грудь моя и мое плечо...

            Двадцать метров всего разбега,
            третья скорость - и полный газ.
            Ах, спасибо, хирург Тагибеков,
            что мне сердце и руку спас.
            Что там сердцу кромешность боя,
            если вышел приказ ему
            дот разрушить любой ценою,
            случай - выжить от ран к тому.

            Что плечу и руке усталость,
            если хочется труд снести,
            чтобы пользы, хотя бы малость,
            людям все-таки принести,
            даже эти слагая строки -
            в пальцах сжав перо-автомат,
            про Отечественной, далёкий,
            мой, пропитанный кровью, март.

            1949 г.

Ю Б И Л Е Й (80 ЛЕТ)

            Мне восемьдесят лет,
            я жив и даже весел,
            хоть есть печать и след
            восьмидесяти весен,
            восьмидесяти лет,
            и десять раз по восемь
            поры, что целый свет
            зовет лирично - осень.

            А что до счета зим,
            то толику лишь, малость,
            до энской, что сразит,
            всего мне жить осталось,
            что станет как-то раз
            свидетельницей факта -
            высоковольтных фаз,
            блестящего инфаркта.

            Я семьдесят из них,
            проснувшись, спозаранку,
            сидел над грудой книг,
            вертел такси баранку,
            а если вдруг меня
            пронзало вдохновенье -
            в ночи, в заботах дня,
            слагал стихотворенье.

            Но в собственной стране,
            где как-то жил, устроен,
            дышалось трудно мне -
            в ней числился в изгоях.
            Ты выдал сто идей,
            комету обнаружил,
            но если иудей,
            стране ты был не нужен.

            И из СССР,
            что родиной являлся,
            изгоям тем в пример,
            я в США и перебрался.
            И хоть родным и был
            тот мир, что незабвенен,
            я новый полюбил -
            будь он благословенен.

            Мой добрый, светлый дом,
            что дорог стал навеки,
            и я ваял трудом
            почти что четверть века,
            и музам чтоб служить
            неистово, сгорая,
            труда решил сложить
            доспехи лишь вчера я.

            Поскольку жизнь вся
            и длится-то мгновенье,
            сквозь время колеся,
            в плену его движенья,
            я творчеству отдам,
            не праздности и лени,
            души и близь, и даль,
            восторги и смятенья.

            Мне восемьдсят лет,
            но в пику всем обетам,
            вина люблю я цвет,
            и запах сигареты.
            Поборник правил, прав,
            почти уравновешен,
            бываю реже прав,
            бываю чаще грешен.

            Мне восемьдесят лет,
            но отличиться есть чем -
            эстэт, мужик, поэт,
            люблю прелестных женщин.
            Да и ко мне они,
            сердцам своим послушны,
            в былые, правда, дни,
            были неравнодушны.

            Прекрасна все же жизнь,
            в каком ни мчалась б русле,
            забавная кажись,
            исполнена ли грусти.
            Спасибо, жребий мой,
            что без микстур, облаток,
            закончил я восьмой
            мелькнувших лет десяток.

        07/26/99

КОГДА ТЕБЕ ЗА ВОСЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            пускай ты добр и щедр душой к тому же,
            умен, философ, эрудит, поэт -
            ты никому ни капельки не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            пусть был в войну ты ранен ли, контужен,
            на той, что грудью защищал земле,
            и этой, здесь - ты никому не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            серьезно заболел ли вдруг, простужен,
            нуждаешься в уходе и тепле -
            тем более, ты никому не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            а времени грустнее нет и хуже,
            хоть волком вой, молчание в ответ -
            умолкнувшим, ты им давно не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            вдоль улицы плетешься, неуклюжий,
            нет никого и рядом, и вослед -
            в попутчики ты никому не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            и боли рвут суставы, грудь утюжат,
            и у врачей от них лекарства нет -
            ты и врачам своим уже не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            в ночи нередко мыслью ты разбужен,
            что обойди, изъезди целый свет,
            ты никому нисколечко не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            и труд собрать себе порою ужин,
            приходит мысль - жить резона нет
            затем, что ты и сам себе не нужен.

            Когда тебе за восемьдесят лет,
            Б-г чтит Один в тебе лишь старца-мужа,
            в парчу ты или в рубище одет,
            нёс радость или сеял зерна бед,

            был верен слову, или рвал обет,
            за все пред Ним тебе держать ответ,
            к Нему иди, Он лучезарный свет,
            и мертвый ли, живой - Ему ты нужен.

        2000, USA.

Памяти Ивана Занина

С Т И Х И     О     Б О Л И

            Сраженное болью,
            дышать устает
            и биться - тем более,
            сердце мое.

            Ну что, чтобы было
            втерпёж нам двоим,
            поделать с немилым
            мне сердцем моим?

            И утром, и ночью,
            и в полдень любой,
            разит его в клочья
            нещадная боль.

            Тревожит, печалит,
            до дрожи лица.
            Ей было начало -
            ей нету конца.

            Еще не хотела
            сдаваться зима,
            рождался в метелях
            за Волховом март.

            Все звонче глядела
            на землю луна -
            ей не было дела,
            что в мире война.

            Ее безмятежный
            бесстрастен был лик,
            как тропкою снежной
            мы к доту ползли.

            Когда я борьбы
            непреложность постиг.
            И мне не забыть,
            в разорвавшийся миг,

            как рухнул в момент
            дот от взрыва в ночи,
            ту боль я в момент
            и в упор получил.

            И некуда деться,
            сраженьям отбой,
            а в сердце - а в сердце
            осталась та боль.

            Живет и сейчас,
            память зло теребя,
            со временем мчась
            вперегонку, губя.

            И все ж, небогата
            войне моя дань,
            вот Занин, Иван, тот
            ей жизнь отдал -

            разведчик мой бывший,
            погибший в тот бой...
            Ах, боль за погибших
            острее любой.

            Но полное боли,
            все же поет
            любовью, любовью,
            сердце мое!

        Март, 1952.